Alice Brooks
Элис Брукс
01 марта 1992 года › 27 лет
ведьма › сторона своя
Новый Орлеан › содержанка
emma roberts

story of my life
в попытках начать новую жизнь

›  ближайшие родственники:
› Victor Brooks (Виктор Брукс) — дядя, приёмный отец.
› Melissa Brooks (Мелисса Брукс) — тётя, приёмная мать.

›  способности:
› стандартный набор ведьмы, но использует колдовство исключительно для бытовых нужд.

›  обо мне:

Элис родилась в Лафейетт, Луизиана, в одной из тех семей, которые местные предпочитали не обсуждать и в которой устраивать кровавые заговоры считалось разновидностью семейной привязанности и формой любви — богатые, чудаковатые, замкнутые, с тысячей секретов на квадратный метр родового особняка. Они представляли собой архетипическое безумие, умноженное на поколения и передаваемое по наследству, как родовой перстень, а фамилия — Брукс — была одновременно проклятием и маркой качества. В городе шептались, что каждый, кто рождался в этом роду, приходил в мир с особой меткой — тонким, вытянутым родимым пятном в виде чёрного пера — и врождённой тягой к неприятностям. И девушка не была исключением.

Хоть и казалась им.

С самого детства она отличалась от прочих: когда под окнами вёлся ритуал призыва духов, Элис могла заявить, что шум мешает ей спать. Пока кузены практиковались в проклятиях, юная ведьма оттачивала походку на шпильках высотой в двенадцать сантиметров. Магию она, конечно, освоила — как и положено в их роду, — но использовала её исключительно в утилитарных целях: устранить заломы на новой юбке, унять пушистость волос, убрать прыщ перед свиданием, найти потерянный айфон, вызвать такси даже в зоне с плохим покрытием интернета. Вместо пыльных гримуаров она читала глянцевые журналы о моде, а вместо ритуалов — устраивала шопинг.

Родителей у Элис не было: мать погибла при обстоятельствах, которые никто не обсуждал даже внутри семьи, а об отце не говорили вовсе. Девушку воспитывали дядя и тётя — Виктор и Мелисса, — надеясь вылепить из неё достойную преемницу их магического наследия. Но, вопреки всем своим потугам, они получили своенравную, шумную, избалованную и непокорную принцессу-ведьму глянца, истерик и тотального пренебрежения к правилам ковена. И всё же, при всей своей взбалмошности, Элис была единственной в семье, кто ни разу не пытался никого убить во время воскресного ужина — это уже ставило её в позицию потенциальной святой. Или глупой идиотки. Всё зависело от того, кого из родственников спросить.

Семья видела в ней слабость. Она же видела в семье провинциальность, маскируемую под традиции.

Но всё переменилось в день, когда умер её дедушка — мужчина, обладавший одновременно психопатическим складом ума и завидным чувством стиля, — и настало время оглашения завещания. Юная ведьма, ведомая интуицией, приехала заранее и обнаружила, что именно она стала наследницей всего. Да-да, та самая Элис, что не могла воскресить даже засохший кактус на подоконнике. Паника охватила её мгновенно. Ужас — следом. Рациональное решение исчезнуть — сразу после. Она не стала ждать, пока кто-то подаст ей яд в утреннем кофе, а потому собрала сумку (читай — несколько дизайнерских чемоданов) и сбежала. С деньгами, конечно же. И с семейным артефактом. Девушка не была глупой, просто… избирательно разумной. Она знала одно: останется — погибнет, сбежит — есть шанс начать новую жизнь.

Она выбрала второе.

Потому что за этот артефакт — за ту самую «святыню», за «сердце рода» — шли войны поколениями. Из-за него срывались помолвки, заключались браки, устраивались убийства под видом несчастных случаев, исчезали дневники, подделывались завещания. Каждый новый наследник мечтал заполучить артефакт — не потому что знал, что с ним делать, а потому что не иметь его значило быть никем. Он переходил из рук в руки, как проклятие, закодированное в металле. И каждый, кто им владел, верил, что он — особенный, и что именно он раскроет тайну, которая принесёт силу и власть. Но Элис почти сразу поняла: семейная реликвия — фикция и идеальная проекция их рода — красивая, загадочная, окружённая мифами, но совершенно пустая внутри.

После бегства из Лафейетт Брукс стремилась найти место, где можно было бы затаиться — подальше от фамильных драм и родни, которая всерьёз считала, что «маленький заговор с жертвоприношением» — вполне уместный досуг на выходных. Она не строила планов, не выстраивала маршрутов, и в какой-то момент дорога сама привела её в Мистик Фоллс. Случайно. Как всё в её жизни.

Город встретил её не особенно радушно: шёл дождь, из-за которого у неё моментально взъерошились волосы; единственный приличный бутик оказался закрыт, а каблук отломился прямо у дверей «Мистик Гриль». Элис была уставшей, раздражённой и голодной — смертельно опасное комбо. В заведение она постаралась максимально точно объяснить, чего именно хочет, — и, разумеется, получила совершенно не то. Но ситуация усугубилась ещё больше, когда кто-то — слишком неуклюжий — задел её стол, пролив на платье — винтажное, редкое, дорогое и любимое — полстакана газировки.

Это стало последней каплей.

Истерика, последовавшая за этим, была стремительной и разрушительной — масштабом сопоставимая с нашествием саранчи. В ход пошли угрозы, звонки стилисту, упоминания адвокатов и высокоэмоциональные пассажи о «вопиющем уровне сервиса в этой глуши». Она говорила быстро, кричала громко, шипела — особенно выразительно, то и дело размахивая руками с точностью дирижёра на грани нервного срыва.

Через семь минут в заведение вошёл офицер местной полиции (впоследствии выяснилось, что его зовут Мэтт). В нём не было ничего примечательного: форма сидела с иголочки, выражение лица — спокойное, с примесью усталости. Он выслушал её, оценил масштабы «трагедии» и, вопреки всякой логике и здравому смыслу, не только не арестовал за общественное беспокойство, но и предложил ей присесть, выдохнуть и… выпить. Парень заказал ей что-то лёгкое, но её организм к алкоголю оказался не готов, и Элис стремительно быстро прошла путь от напряжённого комка обиды на весь мир до растрёпанной ведьмы с потёкшей тушью, жалующейся на жизнь. Она говорила много и сбивчиво: про родовое безумие, про проклятую реликвию, про бегство, которое не ощущается свободой, и про отсутствие свободных номеров в единственной гостинице, которую она заприметила по пути сюда. Мэтт слушал молча — к удивлению Брукс — не осуждал, не делал тех вежливо-снисходительных выражений лица, к которым она привыкла. И когда заведение начало закрываться, а она окончательно потеряла грань между жалобами на судьбу и трауром по каблуку, он предложил ей переночевать у него. Ничего предосудительного — просто жест вежливости, жест доброты, продиктованный его врождённой порядочностью и, возможно, лёгким самоубийственным инстинктом. Формально — он предложил гостевую комнату. Фактически — через полчаса Элис уже разложила свои чемоданы в его спальне, заявив, что остаётся. Не навсегда. Просто до тех пор, пока не разберётся, что делать дальше со своей жизнью.

Так и началась их странная, неофициальная, эмоционально непредсказуемая и пока что совершенно нефункциональная форма сожительства. Он — полицейский с хроническим недосыпом и низкой толерантностью к сверхъестественным существам. Она — беглая ведьма со склонностью к монологам в духе трагических опер.

Что может пойти не так?

Артефакт семейства Брукс — массивный шар, размером с апельсин, отлитый из тусклого металла, что-то среднее между золотом и бронзой, с лёгким, почти неуловимым отливом старого янтаря. его поверхность покрыта замысловатыми узорами — спирали, завитки, линии, складывающиеся в нечто, что лишь походит на письменность. Всё, что окружает этот предмет — мифы, слухи, страх, семейные интриги, но на что он способен и что скрывается внутри — не знает никто, потому что никто из прежних его владельцев не выжил, чтобы рассказать.

• имеет иммунитет к манипуляциям: распознаёт ложь, лесть и попытку промыть мозги с первого взгляда.
• интуиция как шестое чувство: она не всегда знает, что произойдёт, но всегда чувствует, когда.
• способна за секунды подобрать идеальный аутфит под любую ситуацию.
• водит машину… но не очень. права есть, но навыки — весьма условные.
• родимое пятно в виде чёрного пера расположено на задней части шеи.
• боится темноты, но никому не признается в этом. всегда оставляет один маленький источник света — свечу, ночник или фонарик в телефоне.
• не умеет готовить. даже при помощи магии. она пыталась, честно.
• любую мелкую неудачу воспринимает как катастрофу планетарного масштаба.
• может обидеться и не разговаривать неделю, если в сообщении ей ответили «ок» вместо «окей». потому что «ок» — это холодно. это отстранённо. это — «ты меня больше не любишь!».
• по пять раз в день собирает и разбирает чемоданы в зависимости от настроения и с комментариями вроде: «я уезжаю! навсегда!» и «чемодан не закрывается — это судьба. тогда останусь!».
• обожает шопинг. это не просто хобби — это её способ медитации. и способ справляться с экзистенциальной тревогой.
• коллекционирует солнцезащитные очки. имеет больше 40 пар.
• в детстве мечтала стать актрисой, но потом поняла, что реальная жизнь с её родословной — куда драматичнее любого сериала.
• когда плачет, обязательно включает грустные песни. слёзы — это просто вода, а под lana del rey, например, — это уже искусство, это эстетика страдания.
• её истерики — это не просто эмоции. это мини-перформанс: тщательно отрежиссированная сцена, в которой она одновременно и сценарист, и актриса, и зритель. театральное хныканье звучит точно по нотам — ни громче, ни тише, чем нужно, чтобы привлечь внимание, но не вызвать отвращения. хлопанье дверьми — как финальный аккорд, чтобы все поняли: спектакль начался. каждое движение преувеличено, как будто она репетировала это перед зеркалом. слёзы появляются точно по таймингу, в нужный момент — когда ты только начинаешь терять терпение или, наоборот, чувствуешь себя виноватым. паузы между словами — с расчетом на драматический эффект. она уходит — не чтобы уйти, а чтобы её вернули. и возвращается — не чтобы простить, а чтобы убедиться, что её отсутствие произвело нужное впечатление.

my resources:
у нас проблема. И когда я говорю проблема, я подразумеваю глобальный кризис
›  связь с вами: Hope Mikaelson
›  что делать, если вы уйдете с проекта (неканоны): а чё хотите, то и делайте :ь

ПРОБНЫЙ ПОСТ:

Она очнулась внезапно, словно её сознание вырвали из вязкой темноты сна. Первые секунды были наполнены непониманием: мир вокруг казался странным, ненастоящим. Она моргнула, позволив глазам привыкнуть к полумраку комнаты. Свет уличного фонаря пробивался сквозь занавески, отбрасывая на стены длинные полосы света и тени.

Где я?

Тяжёлый запах затхлости и дешёвого освежителя воздуха ударил в нос, и медленно, будто сквозь густой туман, к ней вернулось осознание. Мотель. Да, точно. Она остановилась в мотеле у шоссе, убогом месте, которое видело слишком много чужих историй, слишком много чужих ночных кошмаров. Здесь пахло сыростью, старым ковролином и слабым запахом хлорки, которой тщетно пытались скрыть следы чьего-то прежнего пребывания.

Комната была крошечной, давящей. Единственная кровать с продавленным матрасом, покрытая выцветшим покрывалом с узором из темных цветов, ночной столик с облупившимся лаком, старая тумба, где стоял маленький телевизор, показывающий помехи. Обои на стенах были пожелтевшими, с местами отклеившимися уголками. В углу стоял облупленный комод, а напротив кровати — скрипучее кресло с продавленным сиденьем. Ванная находилась за полуоткрытой дверью, изнутри доносился еле слышный звук капающей воды.

Первое, что она осознала — тело не слушалось её. Голова была ясной, но каждая мышца, каждое сухожилие казались чужими, будто она оказалась в незнакомой оболочке, заключённой в невидимые, но крепкие путы. Нелл попыталась поднять руку, но пальцы остались недвижимы, словно не принадлежали ей. Кисть была холодной, неподатливой, как будто её кровь застыла в венах. Попытка пошевелить ногами тоже провалилась — её тело осталось неподвижным, как марионетка, у которой перерезали нити. В груди тревожно забурлило, сердце на мгновенье застыло, а затем резко ускорило свой бег, ударяясь о рёбра, словно птица, запертая в клетке. Дыхание сбилось, стало коротким, поверхностным, а с каждым вдохом холодный страх поднимался выше, заполняя её изнутри. Волна ужаса медленно, но неотвратимо поднималась от кончиков пальцев к горлу, грозясь захлестнуть её с головой, но вдруг — резкое осознание.

В комнате кто-то был.

Девушка не сразу разглядела его. Силуэт в углу казался частью окружающего полумрака, неотделимой от мягких, зыбких теней, которые тянулись по стенам и шевелились, словно дышали. Но затем её глаза привыкли к темноте, и фигура обрела чёткость. Он сидел в старом, видавшем виды кресле. Одна нога небрежно закинута на другую, поза расслабленная, почти лениво-удобная. Свет из окна падал на него полосами, разрезая его силуэт, выделяя контуры, оттеняя острые скулы, подчёркивая тёмные тени под глазами, будто он не спал уже несколько ночей подряд. Мягкие пряди светлых волос хаотично спадали на лоб, скрывая часть его лица в тени, но даже в полумраке взгляд его был неотрывным, внимательным. Его губы были сложены в лёгкую, почти ленивую ухмылку, но в этом выражении не было настоящей улыбки — только призрачный намёк на неё, растянутый на грани насмешки и безразличия. Его глаза, глубокие, изучающие, словно прожигали её насквозь, скользя по неподвижному телу, проникая прямо в мысли. Это был взгляд человека, который не просто наблюдает — он ждёт. Ждёт, когда она наконец осознает, что он здесь, что он уже давно здесь. Что он ждал её пробуждения.

Тейт.

У неё не было сомнений. Она помнила его. Помнила слишком хорошо.

Он всегда был рядом, когда она была маленькой. Всегда появлялся неожиданно — без шума, словно просто возникал из воздуха, но каждый раз тогда, когда страх закрадывался в её детское сердце. Иногда он рассказывал ей истории — тихим, ровным голосом, в котором не было ни капли сомнения. Говорил о призрачных коридорах, о стенах, которые запоминают тех, кто в них жил. О местах, которые обретают память, даже если люди её теряют. Иногда он просто сидел рядом, молча, но одно его присутствие приносило странное, необъяснимое спокойствие.

Она вспомнила одну ночь, когда ей было лет семь. Тогда она потерялась в особняке. Коридоры выглядели чужими, тёмные силуэты мебели казались расставленными иначе, чем прежде, как будто ночью дом изменил свою форму, превратившись в лабиринт. Она звала родителей, но в ответ раздавалось только гулкое эхо её собственного голоса, возвращающееся из глубины особняка, пустое, будто издевательское. Она была одна.

И тогда он появился.

Тейт стоял за её спиной, появившись, как всегда, неожиданно. Она помнит, как сжала маленькие кулачки, пытаясь не заплакать. Он вывел её из лабиринта коридоров, а затем исчез. Исчез на долгие годы. Родители уверяли её, что он был лишь плодом её воображения. Что никто, кроме неё, его никогда не видел. Но она знала правду.

И теперь он снова здесь. Такой же, как тогда. Совсем не изменившийся.

Волна паники ударила в грудь с новой силой, сметая остатки оцепенения. Она напряглась, вложив всю силу в попытку пошевелиться, хоть на миллиметр. Пальцы. Запястья. Колени. Её тело оставалось неподвижным, словно впаянным в постель. В голове загудело, сердце застучало быстрее, а дыхание сбилось, превратившись в короткие, резкие вдохи. Она чувствовала себя пленницей, узницей собственной плоти, заключённой в ловушку неведомой силы.

А потом — разом, резко, как пружина, что была сжата до предела, её тело отпустило.

Мышцы, скованные до одеревенения, внезапно расслабились, выпуская накопленное напряжение волной дрожи. Спина выгнулась вперёд, словно кто-то выдернул из неё незримую нить, удерживающую в статичном оцепенении. Воздух ворвался в лёгкие болезненным глотком, как будто внутри всё сжалось и теперь стремительно расправлялось, обжигая каждую клеточку лёгочной ткани. Нелл дёрнулась вперёд, резко, почти судорожно. Её тело наконец подчинилось внутреннему порыву, сбрасывая невидимые оковы, которые до этого держали её прикованной к месту. Пальцы судорожно сжались, вцепившись в покрывало, будто проверяя, действительно ли она здесь, действительно ли мир вокруг реален. Шершавый, немного потёртый материал подушечками пальцев — первая ниточка к реальности.

Сердце билось так яростно, что гул отдавался в ушах, заполняя голову глухим шумом, похожим на далёкий прибой. Её горло дёрнулось в попытке сглотнуть, но слюны почти не было — только сухость и привкус металла на языке. Остатки страха, впитавшегося в неё с ночным воздухом.

Глаза метнулись по комнате в поисках хоть какой-то подсказки. Пусто. Комната была точно такой же, как до того, как её тело отказалось подчиняться. Всё на своих местах. Всё, кроме одного.

Тейта не было.

Крэйн уставилась в угол, туда, где всего несколько мгновений назад темнел его силуэт. Теперь же кресло стояло пустым. Лишь уличный фонарь продолжал отбрасывать на стены подрагивающие тени, но они больше не прятали в себе чужой фигуры. Окно закрыто. Дверь заперта изнутри. Только вода в ванной всё ещё капала с равнодушной монотонностью, будто ничего не изменилось. Будто ничего не произошло.

Она судорожно сглотнула, на этот раз с усилием. Пустота в горле ощущалась так, словно изнутри его выстлали наждачной бумагой. Руки всё ещё дрожали, но она заставила себя поднять одну из них, медленно провести по лицу.

— Чёрт… — её голос прозвучал хрипло, еле слышно. Глаза метнулись к ночному столику. Бутылка воды. Телефон. И... белый пластиковый флакон. Нелл потянулась к нему, осторожно взяла в руку. Остатки оцепенения сползли с пальцев, когда она потрясла флакон, заставляя маленькие капсулы загреметь внутри. Снотворное. Выписанное врачом. Принимала ли она его перед сном? Память путалась. Мысли вязли в липкой темноте, как нити, запутанные в клубке. Она не могла вспомнить. Но её мозг подсказывал другое объяснение. Разум пытался найти безопасный выход. Сонный паралич. Галлюцинации. Переутомление.

Но Нелл знала. Знала правду. Тейт был здесь. И он исчез не потому, что был игрой её разума. Не потому, что растаял, стоило ей очнуться.

Родители всегда говорили, что Тейт — всего лишь фантазия, друг, которого она придумала, чтобы справиться со страхом. Они смотрели на неё с мягкой улыбкой, когда она рассказывала, что он приходит по ночам, садится у её кровати и говорит, что защитит её. «Не бойся, Нелли, — говорила мать, осторожно заправляя ей прядь за ухо, — Он исчезнет, как только ты перестанешь в него верить».

Но они ошибались. Нелл никогда не переставала верить.

Она правда пыталась убедить себя в обратном. Говорила, что Тейт — всего лишь порождение её детского разума, что он исчез так же, как исчезают все выдуманные друзья. Но стоило ей остаться одной — в комнате, в пустом коридоре, — как она понимала, что это ложь. Она видела его. В отражениях — не только в зеркале, но и в тёмных окнах, в мутных стеклянных дверях. Иногда и её собственный силуэт выглядел… Не так. Чуть выше, чуть темнее, с головой, склонившейся на бок, будто кто-то смотрел прямо на неё из другого мира. Она слышала его. Тейт никогда не шумел. Но иногда половицы тихонько поскрипывали, словно от лёгких шагов. Двери, которые она закрывала, оставались приоткрытыми. Воздух дрожал от звуков — неслышных, но отчётливых. Она чувствовала его запах. Это не был запах духов, сигарет или чего-то привычного. Он напоминал старый дом, дождливые вечера, ржавчину. Иногда — что-то более тревожное, металлическое, липкое, почти как… Кровь.

А потом он пропал.

Но Нелл знала, что он не исчез, не растворился в зыбкой дымке детских фантазий. Это было бы слишком просто. Нет, он ушёл. Словно затаился, словно ждал.

И теперь он вернулся.

И это пугало её больше всего.