в полдень форбург троски всегда полон гомона, насыщен вонью сажи и пота. иштвану не нужно было напрягать уши, чтобы его отчетливо слышать; боль в голове отдавалась в ритм с биением сердца с самого утра, изгибала губы в оскале каждый раз, когда на глаза падал луч сучьего солнца. костоправские советы чаще отдыхать и плотнее кушать пригодились бы годами раньше, когда он мог себе позволить растекаться свиной тушей по постели и не вставать, покуда потребность в нужнике не заставит. нынче же… этот клоп, камергер, любил хвататься за живот и причитать, что без него крепость рухнет всем на голову, провалится в пекло ада и сгорит так, что даже пепла ни от кого не останется. бесполезный хер несомненно бы обнаружил, что времени в сутках на все его дела достаточно, если утрудился бы не проводить добрую его половину в попытках зарыться носом под служанские юбки.

если рай есть и ульрих даже там с владений бергова глаз спустить не может, иштван мог только понадеяться, что ему нравится зрелище. с его бесславной кончины прошел целый день, девица, старица и все, что между ними, остались на своих местах, ад под его ногами не разверзнулся. даже лучше, осталось достаточно времени, чтобы разверзнуть его под чужими. лишь бы не кричали. он был бы очень благодарен — не настолько, конечно, чтобы это озвучивать или велеть палачу над ними сжаливаться.
жижка и другие знали, на что шли. их матери могут заняться тетешканьем.

за все эти тяготы ему обещали сазаву; на редкость глухое местечко, выстроенное вокруг монастыря. ему обещали тишину. для такого, как он, это дар, который даже сигизмунд не мог преподнести… и все же, он намеревался. должно быть, тишина дивиша из тальмберга, гануша из липы и рацега из двоича могла купить бесценное.
временами иштван позволял себе об этом задуматься. усталый мозг рисовал скрещенные на стене мечи и пыль на них, особенно заметную под нежным утренним солнцем, невообразимую легкость без брони и оружия, давящих на плечи, стягивающих пояс, воркованье кухарок и служанок (тихое, вежливое, что-то, по его мнению, семейное), аромат похлебки с травами, сваренной в мытом котле и чистыми руками. вкусной, не просто съедобной.

тишина.

что-то, на что турки бы снова позарились. она обернулась бы пеплом во рту, заставила бы задохнуться осознанием, что подарили ему лишь затишье перед штурмом. в конце, прислужья семья похватала бы все, что не приколочено, разнеженный гарнизон поджал бы хвост, он и эрик остались бы неживыми более поучениями для всех, кто решается забыть свое место, осмеливается пожелать то, что для них не предназначено.

когда солнце сползло по небу кроваво-красным ошметком, затухло на горизонте всполохом, он послал за эриком. форбург наконец замолчал — пусть жижка и его бродяжки не выли так, как он опасался, даже после их кряхтений мгновение безмолствия было приятной переменой. иштван ждал, вслушивался в тихий треск горящего факела, ощущал, как тепло от него щиплет брови и ресницы, и отмечал, что чувствует нечто похожее на сожаление. бастард и правда старался держать свой рот на замке ради перебежчика, который посмеялся бы разве что над героической жертвой. не кобыленка ему жаль, а себя. оказаться на их незавидном месте проще, чем кажется.

иштван получил свое напоминание;
что-то назойливое, в грудь давящее, тихо настаивало, что эрик в нем нуждается не меньше.